Я заметила, что если не кушать хлеб, сахар, жирное мясо, не пить пиво с рыбкой — морда становится меньше, но грустнее.
Раневская обедала в ресторане и осталась недовольна и кухней, и обслуживанием.
— Позовите директора, — сказал она, расплатившись.
А когда тот пришёл, предложила ему обняться.
— Что такое? — смутился тот.
— Обнимите меня, — повторила Фаина Георгиевна.
— Но зачем?
— На прощание. Больше вы меня здесь не увидите.
Грустной жопой радостно не пукнешь.
Питаться в одиночку так же противоестественно, как срать вдвоём!
Раневская забыла фамилию актрисы, с которой должна была играть на сцене:
— Ну эта, как её... Такая плечистая в заду...
Дамы, не худейте. Оно вам надо? Уж лучше к старости быть румяной пышкой, чем засушенной мартышкой!
Душа — не жопа, высраться не может.
Чтобы мы видели, сколько мы переедаем, наш живот расположен на той же стороне, что и глаза.
Весна в апреле. На днях выпал снег, потом вылезло солнце, потом спряталось, и было чувство, что у весны тяжёлые роды.
Мужики от начала дней до их конца за сиськой тянутся.
Как-то раз Раневскую остановил в Доме актёра один поэт, занимающий руководящий пост в Союзе писателей.
— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как ваши дела?
— Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдём в сторонку, и я вам с удовольствием обо всём расскажу.
— Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо ещё на заседание...
— Но вам же интересно, как я живу! Что же вы сразу убегаете, вы послушайте. Тем более что я вас не задержу надолго, минут сорок, не больше.
Руководящий поэт начал спасаться бегством.
— Зачем же тогда спрашивать, как я живу?! — крикнула ему вслед Раневская.
Оправившись от инфаркта, Раневская заключила:
— Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.
Врач видит человека во всей его слабости, юрист — во всей его подлости, теолог — во всей его глупости.
В каждом мужчине, даже если мыслей таких нет, теплится образ женщины, которую ему суждено полюбить. Из чего сплетается её образ — из всех мелодий, звучавших в его жизни, из всех деревьев, из друзей детства, — никто не рискнёт сказать наверняка. Чьи у неё глаза: не его ли родной матери; чей подбородок: не двоюродной ли сестры, которая четверть века назад купалась с ним в озере, — никому не дано этого знать. Но почитай, каждый мужчина носит при себе этот портрет, словно медальон, словно перламутровую камею, но извлекает на свет редко. Не каждому случится встретить свою суженую, разве что промелькнёт она в темноте кинотеатра, на страницах книги или где-нибудь на улице. Да и то после полуночи, когда город уже спит, а подушка холодна. Этот портрет соткан из снов, из всех женщин, из всех лунных ночей со времён творения.
Самая тяжёлая болезнь на свете, это привычка думать. Она не излечима.
Лучше не бояться, лёжа на соломе, чем быть в тревоге на золотом ложе.
Сила познания — в сомнении.
Ничтожествам никогда не завоевать звёздных просторов — поэтому души ваши должны быть широкими как космос.
Деньги съедены, а позор остался.
Достоевский знал много, но не всё. Он, например, думал, что если убьёшь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пять, десять, сто человек и вечером пойти в театр.
Облокотясь на локоть,
я слушаю шорох лип.
Это хуже, чем грохот
и знаменитый всхлип.
Это хуже, чем детям
сделанное «бо-бо».
Потому что за этим
не следует ничего.
Проблема в том, что, не рискуя, мы рискуем в сто раз больше.
