Разделяя не всё не со всеми, в наше здешне-нелёгкое время...
Разделяя не всё не со всеми,
В наше здешне-нелёгкое время
Всякий раз возвращаясь домой,
Восклицаю я: "Боже ты мой!"
Разделяя не всё не со всеми,
В наше здешне-нелёгкое время
Всякий раз возвращаясь домой,
Восклицаю я: "Боже ты мой!"
Красота до вечера, а доброта навек.
Дни жизни даже горькие цени,
Ведь навсегда уходят и они.
И недвусмысленно приблизившись к трамваю...
Необходим новый тип мышления, если человечество хочет выжить и продвигаться в развитии.
Прожив полвека день за днём
И поумнев со дня рождения,
Теперь я лёгок на подъём
Лишь для совместного падения.
Какое нам в сущности дело,
Что всё превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать,
Но, может быть, чаще, чем надо,
Придётся тебе вспоминать —
И гул затихающих строчек,
И глаз, что скрывает на дне
Тот ржавый колючий веночек
В тревожной своей тишине.
Если не меняешься прямо сейчас, то никогда не изменишься.
Не нужно бесконечных обещаний.
Ты либо меняешься, либо нет, но будь честен.
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаём, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Всё к лучшему...
Даже если вас съели, у вас есть два выхода.
Язык без костей, а кости ломает.
Ты, кого я избрал, всех милей для меня.
Сердце пылкого жар, свет очей для меня.
В жизни есть ли хоть что-нибудь жизни дороже?
Ты и жизни дороже моей для меня.
Я не позволял себе в России и тем более не позволю себе здесь использовать меня в той или иной политической игре... Твой дом остаётся родным, независимо от того, каким образом ты его покидаешь... Как бы ты в нём — хорошо или плохо — ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дёгтем. Россия — это мой дом, я прожил в нём всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и её народу.
Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины.
Не бойся козней времени бегущего,
Не вечны наши беды в круге сущего.
Миг, данный нам, в веселье проведи,
Не плачь о прошлом, не страшись грядущего.
Грядущий день и прошлый век
Меня не беспокоят.
Но в этот день, текущий день
Мне струны песню строят.