Анализы он сдал. Но их вернули...
Анализы он сдал. Но их вернули...
Анализы он сдал. Но их вернули...
Для раненой любви вина готовь.
Мускатного. И алого, как кровь.
Залей пожар — бессонный, затаённый,
И в чёрный шёлк запутай душу вновь.
Хорошая мысля приходит опосля.
Слово — серебро, молчание — золото.
Человек не осознает что он дышит, пока не вспомнит об этом специально.
Ночь несёт в себе покой для старых и надежду для юных.
Самое смешное желание — это желание нравиться всем.
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.
И снится ей всё, что в пустыне далёкой —
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растёт.
Моя жизнь была полна страшных несчастий, большинства из которых никогда не было.
Слушай и помни: всякий, кто смеётся над бедой другого — дурак или негодяй; чаще всего — и то, и другое…
Чтобы избавиться от любви с первого взгляда, нужно взглянуть второй раз.
В женщине качеств — полным-полно:
Хитрость, любовь, красота, веселье.
Женщина в сущности — то же вино:
Пить хорошо. Тяжело похмелье.
Коньяк в графине — цвета янтаря,
что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично. Да, но романтично.
Он сильно обрубает якоря
всему, что неподвижно и статично.
Конец сезона. Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,
как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окном
милуются Юрате и Каститис.
Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пёстрые кабины.
За дюнами транзисторы ревут
и кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывут
почти как гальванические мины.
К чему вся метрополия глуха,
то в дюжине провинций переняли.
Поёт апостол рачьего стиха
в своём невразумительном журнале.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале.
Страна, эпоха — плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают «три»,
слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
колокола костёла. А внутри
на муки Сына смотрит Богоматерь.
И если жить той жизнью, где пути
действительно расходятся, где фланги,
бесстыдно обнажаясь до кости,
заводят разговор о бумеранге,
то в мире места лучше не найти
осенней, всеми брошенной Паланги.
Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредёт, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвётся здесь,
то по-литовски писанный некролог
не превзойдёт наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдёт, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично — как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,
прислушиваться к ветру, что неистов,
и молча пропускать через себя
республиканских велосипедистов.
Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя.
Обстоятельства переменчивы, принципы — никогда.