― Выпьете что-нибудь? ― Нет, спасибо, не хочу...
― Выпьете что-нибудь?
― Нет, спасибо, не хочу.
― Может быть чаю?
― Я не пью чай.
― Кофе?
― Я не пью кофе.
― Виски с содовой?
― Я не пью содовой.
― Выпьете что-нибудь?
― Нет, спасибо, не хочу.
― Может быть чаю?
― Я не пью чай.
― Кофе?
― Я не пью кофе.
― Виски с содовой?
― Я не пью содовой.
Неспособность сделать из своей жены любовницу доказывает лишь несостоятельность мужа. Надо уметь обрести в одной женщине всех женщин.
Отчего это хромой человек нас не раздражает, а умственно хромающий раздражает? Оттого, что хромой сознаёт, что мы ходим прямо, а умственно хромающий утверждает, что не он, а мы хромаем.
Упал наркоман с девятого этажа, встал, отряхнулся. Тут подбегают к нему люди и спрашивают:
— Что случилось?!
Наркоман:
— А чёрт его знает, я сам только подошёл!
Если нет цели, не делаешь ничего, и не делаешь ничего великого, если цель ничтожна.
Думать, что можно построить экономику, которая удовлетворит любые потребности человека, тенденция к чему пронизывает всю западную (e.g. американскую), да и нашу, в вульгарном и буквальном понимании «каждому по потребностям», фантастику — это непозволительная утопия, сродни утопии о вечном двигателе и т. п.
Влюбляешься ведь только в чужое, родное — любишь.
Блаженна жизнь, пока живёшь без дум.
Вы в дороге любви не гоните коня —
Вы падёте без сил к окончанию дня.
Не кляните того, кто измучен любовью, —
Вы не в силах постичь жар чужого огня.
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свёртков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.
Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.
И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою — нимб золотой.
Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства —
основной механизм Рождества.
То и празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть ещё, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.
Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица как пятна.
Ирод пьёт. Бабы прячут ребят.
Кто грядёт — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь — звезда.
Тот, кто, обращаясь к старому, способен открывать новое, достоин быть учителем.
Если человек заинтересовал Силу, она обязательно начнёт проявляться в его жизни, сначала как ураган, разрушающий тот хрупкий мирок, который человек себе создал, всю стабильность, определённость, все представления человека о самом себе, о правильности, о хорошем и плохом. И на долгий период жизнь его превратится в Тёмную Ночь, наполненную страданиями умирающего эго. Но на самом деле это период превращения гусеницы в бабочку. И когда все границы человека будут стёрты, Сила начнёт проявляться через него, преображая уже окружающий мир. И человек становится волшебником.
Нет. Мы не умираем. Умирает время. Проклятое время. Оно умирает непрерывно. А мы живём. Когда ты просыпаешься, на дворе весна, когда засыпаешь — осень, а между ними тысячу раз мелькают зима и лето, и, если мы любим друг друга, мы вечны и бессмертны, как биение сердца, или дождь, или ветер, — это очень много.
При счастье никогда не бывает друзей. Человек во время счастья бывает очень высоко, а наши сердца открыты только вниз.
Деятельность человека пуста и ничтожна, когда не одушевлена идеею.