Два поезда несутся навстречу друг другу. Пьяный стрелочник забывает их развести — они обреченно летят навстречу гибели. Сейчас встретятся. Но... не встретились. Почему? Не судьба...
Они плакали, расставаясь... Долго не могли отпустить друг друга... Он уезжал в командировку на 10 дней, а она — к маме...
Встреча оказалась ещё более бурной... Через сутки... На пляже... В Египте... Да-а-а... Судьба злодейка!
Мужик заходит в бар, заказывает стаканчик виски:
— Сколько с меня?
— Три доллара.
Мужик вынимает из кармана три доллара. Один кладёт на стойку перед собой, потом идёт в левый конец стойки, там кладёт второй, затем идёт в правый конец стойки, там кладёт третий. Бармен, тихо матерясь, идёт направо-налево и собирает деньги.
На следующий день опять тот-же мужик приходит, опять заказывает стаканчик виски и снова раскладывает доллары в разные концы стойки. Бармен злится, но за деньгами ходит.
Такая картина повторяется день за днём.
И вот однажды, мужик заказывает виски, берёт стакан, роется в кармане и вытаскивает бумажку в 5 долларов. Бармен быстро эту бумажку берёт и, мстительно улыбаясь, достаёт два доллара сдачи, идёт в левый конец стойки, там кладёт один доллар, потом идёт в правый конец и там кладёт второй. Затем возвращается и злорадно смотрит на мужика.
Мужик флегматично выпивает виски, вытаскивает из кармана доллар, кладёт его перед собой и говорит:
— Возьму, пожалуй, ещё стаканчик.
Когда в 3 часа ночи кто-то стал долбить в дверь, у меня от страха чуть дрель из рук не выпала!
Прочитал психолога Карнеги, решил, что следующий день начну с улыбки. Всю первую половину дня старательно всем улыбался, по возможности искренне. В обед ко мне подошёл начальник и сказал:
— Ещё раз накуренный на работу придёшь — уволю!
Смольный. Сидит Ленин и что–то пишет. Подходит к нему Крупская.
— Что пишешь, Володенька?
— Мандаты, Наденька.
— Пид*рас ты, Володенька!
Грузин у билетной кассы:
— Я хочу билят минэт!
— Что Вы хотите?..
— Вах! Нэ так сказал! Я хочу минят билэт!
Жена мужу:
— И что это за новый Славик у тебя в контактах в телефоне? Я туда позвонила, а там женский голос! И как это понимать?!
— А очень просто! Там такая же дура схватила телефон, чтобы послушать, что за новый Сергей у Славика в телефоне.
— Ну что ж, пульс нормальный, — говорит врач.
— Доктор, возьмите мою левую руку: правая — протез.
У доктора Айболита был брат — патологоанатом Айумер.
Жизнь — обман с чарующей тоскою,
Оттого так и сильна она,
Что своею грубою рукою
Роковые пишет письмена.
Трусость — самый страшный человеческий порок.
Разумно ль смерти мне страшиться? Только раз
Я ей взгляну в лицо, когда придёт мой час.
Избрав цель, иди к ней всем сердцем.
Безумна до того любовь моя,
Что зла в тебе не замечаю я.
— Фуфа, почему ты всегда подходишь к окну, когда я начинаю петь?
— Я не хочу, чтобы соседи подумали, будто я бью тебя!
Потому что искусство поэзии требует слов,
я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, —
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, —
это чувство забыл я.
В этих грустных краях всё рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест — белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Бельё. И в руках скрипачей —
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объём валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнёшь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетёные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твёрдо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятёрка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу —
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дёрнуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблём — всё равно не сгоришь от стыда:
как и чёлн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?
Приговор приведён в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времён — это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить — динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зелёного лавра.
Долгие проводы — лишние слёзы.
Капля стала плакать, что рассталась с морем,
Море засмеялось над наивным горем:
«Всё я наполняю, всё — моё владенье,
Если мы не вместе — делит нас мгновенье».
Комментарии