Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины...
Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины.
Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины.
Не неволь уходить, разбираться во всём не не неволь,
Потому что не жизнь, а другая какая то боль
Приникает к тебе, и уже не слыхать, как проходит весна,
Лишь вершины во тьме непрерывно шумят,
Словно маятник сна.
Покрыта таинств лёгкой сеткой,
Меж скал полуночной страны,
Она являлася нередко
В года волшебной старины.
И Финна дикие сыны
Ей храмины сооружали,
Как грозной дочери богов;
И скальды северных лесов
Ей вдохновенье посвящали.
Кто зрел её, тот умирал.
И слух в угрюмой полуночи
Бродил, что будто как металл
Язвили голубые очи.
И только скальды лишь могли
Смотреть на деву издали.
Они платили песнопеньем
За пламенный восторга час;
И пробуждён немым виденьем
Был строен их невнятный глас!
Когда я перестану тебя ждать,
Любить, надеяться и верить,
То я закрою плотно окна, двери
И просто лягу умирать...
— Почему Вы кочевали из театра в театр?
— Искала святое искусство.
— Нашли?
— Да! В Третьяковской галерее.
Бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь.
Сытое брюхо к учению глухо.
Трусость — мать жестокости.
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят, —
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых Любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Пусть я не знаю смысла жизни, но искание смысла уже даёт смысл жизни, и я посвящу свою жизнь этому исканию смысла.
Если шутка прячется за серьёзное — это ирония; если серьёзное за шутку — юмор.
Смешна любовь, чьё глупое старанье
Найдет любым капризам оправданье.
Можно вычислить всё, что ты говорил, думал, до мельчайших подробностей. Но душа, чьи движения загадочны даже для тебя самого, остаётся неприступной.
Я дряхлостью нисколько не смущён,
И часто в алкогольном кураже
Я бегаю за девками ещё,
Но только очень медленно уже.
Рай богатых создан из ада бедных.
Когда гляжу на летящие листья,
Слетающие на булыжный торец,
Сметаемые — как художника кистью,
Картину кончающего наконец,
Я думаю (уж никому не по нраву
Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид),
Что явственно жёлтый, решительно ржавый
Один такой лист на вершине — забыт.