Закалённые во многих заварухах, слухи ширятся, не ведая преград...
Закалённые во многих заварухах,
Слухи ширятся, не ведая преград,
Вот ходят сплетни, что не будет
Больше слухов абсолютно,
Ходят слухи, будто сплетни запретят.
Закалённые во многих заварухах,
Слухи ширятся, не ведая преград,
Вот ходят сплетни, что не будет
Больше слухов абсолютно,
Ходят слухи, будто сплетни запретят.
...Когда люля-кебаб я доедал,
Как славно, что никто не пострадал!
Некоторый аскетизм — не такое уж страшное зло, как многим кажется. Человек должен самоограничивать себя. Ведь если дать неограниченную волю в удовлетворении потребностей, человечество вскоре превратится в огромный разноязыкий театр бытовой трагедии.
Хвали жизнь при смерти, а день вечером.
Женщина пригласила мужчину к себе домой. Накормила, напоила, присели на кровать...
— Ну вот теперь ты мой...
— Нет уж, на хрен, сама мой!
Сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы храним в себе.
Известная актриса в истерике кричала на собрании труппы:
— Я знаю, вы только и ждёте моей смерти, чтобы прийти и плюнуть на мою могилу!
Раневская толстым голосом заметила:
— Терпеть не могу стоять в очереди!
Они переводили глаза со свиньи на человека, с человека на свинью и снова со свиньи на человека, но угадать, кто из них кто, было невозможно.
Секрет творчества состоит в умении скрывать источники своего вдохновения.
В толпе глупцов и мудрец будет дураком.
Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
В истины веры верят не потому, что они разумны, а потому, что их часто повторяют.
Умолкает птица.
Наступает вечер.
Раскрывает веер
испанская танцовщица.
Звучат удары
луны из бубна,
и глухо, дробно
вторят гитары.
И чёрный туфель
на гладь паркета
ступает; это
как ветер в профиль.
О, женский танец!
Рассказ светила
о том, что было,
чего не станет.
О — слепок боли
в груди и взрыва
в мозгу, доколе
сознанье живо.
В нём — скорбь пространства
о точке в оном,
себя напрасно
считавшем фоном.
В нём — всё: угрозы,
надежда, гибель.
Стремленье розы
вернуться в стебель.
В его накале
в любой детали
месть вертикали
горизонтали.
В нём — пыткой взгляда
сквозь туч рванину
зигзаг разряда
казнит равнину.
Он — кровь из раны:
побег из тела
в пейзаж без рамы.
Давно хотела!
Там — больше места!
Знай, сталь кинжала,
кому невеста
принадлежала.
О, этот танец!
В пространстве сжатый
протуберанец
вне солнца взятый!
Оборок пена;
её круженье
одновременно
её крушенье.
В нём сполох платья
в своём полёте
свободней плоти,
и чужд объятья.
В нём чувство брезжит,
что мирозданье
ткань не удержит
от разрастанья.
О, этот сполох
шёлков! по сути
спуск бёдер голых
на парашюте.
Зане не тщится,
чтоб был потушен
он, танцовщица.
Подобно душам,
так рвётся пламя,
сгубив лучину,
в воздушной яме,
топча причину,
виденье Рая,
факт тяготенья,
чтоб — расширяя
свои владенья —
престол небесный
одеть в багрянец.
Так сросся с бездной
испанский танец.
Не там вор крадёт, где много, а там, где плохо лежит.
Любить и быть любимым — это счастье,
Вы берегите от простых ненастий.
И взяв бразды любви совместно жадно в руки,
Не отпускайте никогда, даже живя в разлуке...
О тех частях трагедии, на которые должно смотреть как на её основы, мы уже сказали, а по объёму и месту их распределения части её таковы: пролог, эпизодий, эксод, песнь хора, а в ней парод и стасим. Эти части общи всем трагедиям, а особенностями некоторых трагедий являются песни со сцены и коммы. Пролог — это целая часть трагедии перед выступлением хора. Эпизодий — целая часть трагедии между целыми песнями хора. Эксод — целая часть трагедии, за которой не бывает песни хора. Парод хора — это первая целая речь хора. Стасим — песнь хора без анапеста и трохея. Komm — общий плач хора и актёров, а песни со сцены исполняются только актёрами.