Я не огорчаюсь, если люди меня не понимают...
Я не огорчаюсь, если люди меня не понимают, — огорчаюсь, если я не понимаю людей.
Я не огорчаюсь, если люди меня не понимают, — огорчаюсь, если я не понимаю людей.
Вы здесь обязательно поправитесь. Если останетесь в живых.
Жаждущих уверовать так много,
Что во храмах тесно стало вновь,
Там через обряды ищут Бога,
Как через соитие — любовь.
О, как я лгал когда-то, говоря:
«Моя любовь не может быть сильнее».
Не знал я, полным пламенем горя,
Что я любить ещё нежней умею.
Случайностей предвидя миллион,
Вторгающихся в каждое мгновенье,
Ломающих незыблемый закон,
Колеблющих и клятвы и стремленья,
Не веря переменчивой судьбе,
А только часу, что ещё не прожит,
Я говорил: «Любовь моя к тебе
Так велика, что больше быть не может!»
Любовь — дитя. Я был пред ней не прав,
Ребёнка взрослой женщиной назвав.
Мой конёк... А у женщин их целых три, с которых они никогда не слезают — разве когда спят. Попрёк, намёк и упрёк.
Счастлив тот, кто счастлив у себя дома!
Любое осмысление вызывает отстранение. Отстранение — это отчуждение. Отчуждение даётся перевариванием: человек что-то понимает, преодолевает какой-то уровень, и он для него отпадает.
Умолкает птица.
Наступает вечер.
Раскрывает веер
испанская танцовщица.
Звучат удары
луны из бубна,
и глухо, дробно
вторят гитары.
И чёрный туфель
на гладь паркета
ступает; это
как ветер в профиль.
О, женский танец!
Рассказ светила
о том, что было,
чего не станет.
О — слепок боли
в груди и взрыва
в мозгу, доколе
сознанье живо.
В нём — скорбь пространства
о точке в оном,
себя напрасно
считавшем фоном.
В нём — всё: угрозы,
надежда, гибель.
Стремленье розы
вернуться в стебель.
В его накале
в любой детали
месть вертикали
горизонтали.
В нём — пыткой взгляда
сквозь туч рванину
зигзаг разряда
казнит равнину.
Он — кровь из раны:
побег из тела
в пейзаж без рамы.
Давно хотела!
Там — больше места!
Знай, сталь кинжала,
кому невеста
принадлежала.
О, этот танец!
В пространстве сжатый
протуберанец
вне солнца взятый!
Оборок пена;
её круженье
одновременно
её крушенье.
В нём сполох платья
в своём полёте
свободней плоти,
и чужд объятья.
В нём чувство брезжит,
что мирозданье
ткань не удержит
от разрастанья.
О, этот сполох
шёлков! по сути
спуск бёдер голых
на парашюте.
Зане не тщится,
чтоб был потушен
он, танцовщица.
Подобно душам,
так рвётся пламя,
сгубив лучину,
в воздушной яме,
топча причину,
виденье Рая,
факт тяготенья,
чтоб — расширяя
свои владенья —
престол небесный
одеть в багрянец.
Так сросся с бездной
испанский танец.
Чтоб добрым быть, я должен быть жесток.
Я вообще ни к чему в жизни серьёзно не отношусь и всерьёз не принимаю. Честно говоря, я и саму эту жизнь серьёзно не воспринимаю, потому что слишком на многое ненужное пришлось бы отвлекаться, много всякой бессмыслицы делать.
Войти с помощью: