Мы теряем три четверти себя, чтобы быть похожим...
Мы теряем три четверти себя, чтобы быть похожим на других людей.
Мы теряем три четверти себя, чтобы быть похожим на других людей.
Надежда — это стремление души убедить себя в том, что желаемое сбудется... Страх же есть склонность души, убеждающая её в том, что желание не сбудется.
Ты всё пытаешься проникнуть в тайны света,
В загадку бытия... К чему, мой друг, всё это?
Ночей и дней часы беспечно проводи,
Ведь всё устроено без твоего совета.
Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться.
Ой! Вань! Гляди-кось, попугайчики!
Нет, я, ей-богу, закричу!..
А это кто в короткой маечке?
Я, Вань, такую же хочу.
Выберите себе работу по душе, и вам не придётся работать ни одного дня в своей жизни.
Замах на рубль, а удар на копейку.
Он был рождён для счастья, для надежд
И вдохновений мирных! — но безумный
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной;
И мир не пощадил — и бог не спас!
Так сочный плод, до времени созрелый,
Между цветов висит осиротелый;
Ни вкуса он не радует, ни глаз;
И час их красоты — его паденья час!
И жадный червь его грызёт, грызёт,
И между тем как нежные подруги
Колеблются на ветках — ранний плод
Лишь тяготит свою... до первой вьюги!
Ужасно стариком быть без седин;
Он равных не находит; за толпою
Идёт, хоть с ней не делится душою;
Он меж людьми ни раб, ни властелин,
И всё, что чувствует, он чувствует один!
Одна машина может сделать работу пяти обычных людей; ни одна машина не сделает работу одного незаурядного человека.
Рина Зелёная рассказывала:
— В санатории Раневская сидела за столом с каким-то занудой, который всё время хаял еду. И суп холодный, и котлеты не солёные, и компот не сладкий. (Может, и вправду.) За завтраком он брезгливо говорил: «Ну что это за яйца? Смех один. Вот в детстве у моей мамочки, помню, были яйца!»
— А вы не путаете её с папочкой? — осведомилась Раневская.
Я люблю тебя жизнь! Ну а ты меня снова и снова!
Большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли.
Ноябрьским днём, когда защищены
от ветра только голые деревья,
а всё необнажённое дрожит,
я медленно бреду вдоль колоннады
дворца, чьи стёкла чествуют закат
и голубей, слетевшихся гурьбою
к заполненным окурками весам
слепой богини.
Старые часы
показывают правильное время.
Вода бурлит, и облака над парком
не знают толком что им предпринять,
и пропускают по ошибке солнце.
Человек велик настолько, насколько велики вещи, вызывающие его гнев.
Знал бы, где упасть, соломки бы подстелил.