Оправившись от инфаркта, Раневская заключила...
Оправившись от инфаркта, Раневская заключила:
— Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.
Оправившись от инфаркта, Раневская заключила:
— Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.
Жили-были Годы. Они, конечно, брали своё, но заодно прихватили и наше.
Если утром с вами не разговаривает жена, значит пьянка удалась!
Есть о правде и стихи, и повести.
В жизни ж часто всё наоборот:
Чем у человека больше совести,
Тем бедней на свете он живёт.
Сердце жарким благородством полнится,
А вот деньги никогда не водятся.
Имей больше, чем показываешь. Говори меньше, чем знаешь.
Мне просто жаль вас, недруги мои.
Ведь сколько лет, здоровья не жалея,
Ведёте вы с поэзией моею
Почти осатанелые бои.
Что ж, я вам верю: ревность — штука злая,
Когда она терзает и грызёт,
Ни тёмной ночью спать вам не даёт,
Ни днём работать, душу иссушая.
И вы шипите зло и раздражённо,
И в каждой фразе ненависти груз.
— Проклятье, как и по каким законам
Его стихи читают миллионы
И сколько тысяч знает наизусть!
И в ресторане, хлопнув по второй,
Друг друга вы щекочете спесиво!
— Асадов — чушь. Тут всё несправедливо!
А кто талант — так это мы с тобой!..
Его успех на год, ну пусть на три,
А мода схлынет — мир его забудет.
Да, года три всего, и посмотри,
Такого даже имени не будет!
А чтобы те пророчества сбылись,
И тщетность их отлично понимая,
Вы за меня отчаянно взялись
И кучей дружно в одного впились,
Перевести дыханья не давая.
Орут, бранят, перемывают кости,
И часто непонятно, хоть убей,
Откуда столько зависти и злости
Порой бывает в душах у людей!
Но мчат года: уже не три, не пять,
А песни рвутся в бой и не сгибаются,
Смелей считайте: двадцать, двадцать пять.
А крылья — ввысь, и вам их не сломать,
А молодость живёт и продолжается!
Нескромно? Нет, простите, весь свой век
Я был скромней апрельского рассвета,
Но если бьют порою, как кастетом,
Бьют, не стесняясь, и зимой и летом,
Так может же взорваться человек!
Взорваться и сказать вам: посмотрите,
Ведь в залы же, как прежде, не попасть,
А в залах негде яблоку упасть.
Хотите вы того иль не хотите —
Не мне, а вам от ярости пропасть!
Но я живу не ради славы, нет,
А чтобы сделать жизнь ещё красивей.
Кому-то сил придать в минуты бед,
Влить в чьё-то сердце доброту и свет,
Кого-то сделать чуточку счастливей!
А если вдруг мой голос оборвётся,
О, как вы страстно кинетесь тогда
Со мной ещё отчаянней бороться,
Да вот торжествовать-то не придётся,
Читатель ведь на ложь не поддаётся,
А то и адресует кой-куда...
Со всех концов, и это не секрет,
Как стаи птиц, ко мне несутся строки.
Сто тысяч писем — вот вам мой ответ!
Сто тысяч писем — светлых и высоких!
Не нравится? Вы морщитесь, кося?
Но ведь не я, а вы меня грызёте!
А правду, ничего, переживёте!
Вы — крепкие. И речь ещё не вся.
А сколько в мире быть моим стихам,
Кому судить поэта и солдата?
Пускай не мне, зато уж и не вам!
Есть выше суд и чувствам и словам.
Тот суд — народ. И заявляю вам,
Что вот в него-то я и верю свято!
Ещё я верю (а ведь так и станется),
Что честной песни вам не погасить.
Когда от зла и дыма не останется,
Той песне, ей же богу, не состариться,
А только крепнуть, молодеть и жить!
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
Любовь всех раньше станет смертным прахом,
Смирится гордость, и умолкнет лесть.
Отчаянье, приправленное страхом,
Почти что невозможно перенесть.
В мирной обстановке воинственный человек нападает на самого себя.
Идея пришла в его голову и теперь упорно ищет мозг.
Сидит в желудке салат. Вдруг сверху что-то падает.
— Ты кто?
— Водка.
— За что пили?
— За Ивана Ивановича.
Сидит дальше. Опять водка падает.
— За что пили?
— За Ивана Ивановича.
И так несколько раз. Наконец салат не выдерживает:
— Пойду посмотрю, что это за человек такой, Иван Иванович.
Однажды во дворе на Моховой
стоял я, сжав растерзанный букетик,
сужались этажи над головой,
и дом, как увеличенный штакетник,
меня брал в окруженье (заодно —
фортификаций требующий ящик
и столик свежевыкрашенный, но
тоскующий по грохоту костяшек).
Был август, месяц ласточек и крыш,
вселяющий виденья в коридоры,
из форточек выглядывал камыш,
за стёклами краснели помидоры.
И вечер, не заглядывавший вниз,
просвечивал прозрачные волокна
и ржавый возвеличивал карниз,
смеркалось, и распахивались окна.
Был вечер, и парадное уже
как клумба потемневшая разбухло.
Тут и узрел я: в третьем этаже
маячила пластмассовая кукла.
Она была, увы, расчленена,
безжизненна, и (плачь, антибиотик)
конечности свисали из окна,
и сумерки приветствовал животик.
Малыш, рассвирепевший, словно лев,
ей ножки повыдёргивал из чресел.
Но клею, так сказать, не пожалев,
папаша её склеил и повесил
сушиться, чтоб бедняжку привести
в порядок. И отшлёпать забияку.
И не предполагал он потрясти
слонявшегося в сумерки зеваку.
Он скромен. Океаны переплыв
в одном (да это слыхано ли?) месте
(плачь, Амундсен с Папаниным), открыв
два полюса испорченности вместе.
Что стоит пребывание на льду
и самая отважная корзина
ракеты с дирижаблями — в виду
откупоренной банки казеина!
Если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определённую вульгарность вкуса, и вовсе не важно, что ты набрёл на это место первым. Первым очутиться даже хуже, ибо у тех, кто приходит следом, аппетит больше твоего, отчасти уже удовлетворённого.
Бога достигает тот, кто готов сойти с ума.