Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой...
Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой.
Теперь перед финишем понимаю ясно, что всё пустое.
Нужна только доброта и сострадание.
Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой.
Теперь перед финишем понимаю ясно, что всё пустое.
Нужна только доброта и сострадание.
Стены, которые мы воздвигаем вокруг себя, чтобы оградить себя от печали, не пропускают и радость тоже.
Поспешишь — людей насмешишь.
Я понял, что у жизни нет глобального смысла. Всё очень просто — любить жизнь и делиться этой любовью с окружающим миром. Вот тревожно, когда родители вкладывают смысл в жизни в своих детей. Это особо распространено в восточной культуре и ничем другим, как человеческим эгоизмом не является. Отсюда огромное количество разбитых судеб. Согласно статистике, причина суицидов среди молодёжи чаще всего связана с непониманием в семье. А что такое непонимание? Это когда отец хотел видеть сына крепким военным, а он стал сентиментальным художником. «Ты мне такой не нужен!»
Учиться и, когда придёт время, прикладывать усвоенное к делу — разве это не прекрасно! Беседовать с другом, приехавшим издалека, — разве это не радостно! Не быть по достоинству оценённым светом и не таить обиду — разве это не возвышенно!
На каждую букашку пишут бумажку.
Безгрешными приходим — и грешим,
Весёлыми приходим — и скорбим.
Сжигаем сердце горькими слезами
И сходим в прах, развеяв жизнь как дым.
И если за скорость света не ждёшь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки её превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.
Никто не молод после сорока лет, но мы можем быть неотразимыми в любом возрасте.
Было жёстко и кисло, но, как сказал Пушкин, «тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который был доволен своею судьбой, самим собой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжёлое чувство, близкое к отчаянию. Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, враньё… Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок, днём едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то выпито, столько-то погибло … И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясётся беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живёт себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и всё обстоит благополучно.