Мудрецы являются мудрецами только потому, что они любят...
Мудрецы являются мудрецами только потому, что они любят.
Мудрецы являются мудрецами только потому, что они любят.
Я согласен бегать в табуне —
Но не под седлом и без узды!
Я рукой своей тебя не трону,
Не взглянув ни разу, разлюблю,
Но твоим невероятным стоном
Жажду наконец я уталю.
...Я тут скачал из Интернета
любовь, жену и это Лето,
но не нажал на «Сохранить»...
Слух о пороке хуже, чем порок.
Не лучше ль быть, чем лишь казаться?
В чужих глазах и радость — лишь предлог,
Я предпочту по-своему терзаться.
Но почему чужой дерзает глаз
Судить, что хорошо во мне, что дурно?
Мой соглядатай сам не без проказ,
А кровь моя играет слишком бурно.
Но я есть только я, никто иной,
А сколько их, клеймить меня охочих
И попрекать своею кривизной,
Хоть я прямой в отличие от прочих.
Всеобщее в них торжествует зло.
Ко власти на земле оно пришло.
Сколько глупых вещей говорят люди только из желания сказать что-либо.
Человек, который совершил ошибку и не исправил её, совершил ещё одну ошибку.
Её называют «брошенная»,
«Оставленная», «забытая»,
Звучит это как «подкошенная»,
«Подрезанная», «подбитая».
Раздоры — вещи опасные,
А нравы у жизни строги:
Ведь там, где все дни ненастные,
А взгляды и вкусы разные,
То разные и дороги.
Мудрейшая в мире наука
Гласит, что любви не получится,
Где двое мучат друг друга
И сами всё время мучатся.
Сейчас выяснять бессмысленно,
Кто прав был в их вечном споре.
Счастье всегда таинственно,
зато откровенно горе.
А жизнь то казнит, то милует,
И вот он встретил другую.
Не самую молодою,
Но самую, видно, милую.
Должно быть, о чём мечталось,
То и сбылось. Хоть всё же
Любимая оказалась
С судьбою нелёгкой тоже.
И вот он, почти восторженный,
Душой прикипел влюблённой
С кем–то когда–то брошенной,
Обманутой, обделённой.
И странно чуть-чуть, и славно:
Была для кого-то лишнею,
А стала вдруг яркою вишнею,
Любимой и самой главной!
А с первою, той, что в горе,
Кто может нам поручится,
Что так же всё не случится.
И счастье не встретит вскоре?
Покажутся вдруг невзгоды
Далёкими и смешными.
И вспыхнут, и станут годы
Празднично-золотыми!
Ведь если сквозь мрак, что прожит,
Влетает к нам сноп рассвета,
То женщин ненужных нету,
Нету и быть не может!
И пусть хоть стократно спрошенный,
Стократно скажу упрямо я
Что женщины нету брошенной,
Есть просто ещё не найденная,
Не найденная, не встреченная,
Любовью большой не замеченная!
Так пусть же, сметя напасти,
Быстрее приходит счастье.
Умолкает птица.
Наступает вечер.
Раскрывает веер
испанская танцовщица.
Звучат удары
луны из бубна,
и глухо, дробно
вторят гитары.
И чёрный туфель
на гладь паркета
ступает; это
как ветер в профиль.
О, женский танец!
Рассказ светила
о том, что было,
чего не станет.
О — слепок боли
в груди и взрыва
в мозгу, доколе
сознанье живо.
В нём — скорбь пространства
о точке в оном,
себя напрасно
считавшем фоном.
В нём — всё: угрозы,
надежда, гибель.
Стремленье розы
вернуться в стебель.
В его накале
в любой детали
месть вертикали
горизонтали.
В нём — пыткой взгляда
сквозь туч рванину
зигзаг разряда
казнит равнину.
Он — кровь из раны:
побег из тела
в пейзаж без рамы.
Давно хотела!
Там — больше места!
Знай, сталь кинжала,
кому невеста
принадлежала.
О, этот танец!
В пространстве сжатый
протуберанец
вне солнца взятый!
Оборок пена;
её круженье
одновременно
её крушенье.
В нём сполох платья
в своём полёте
свободней плоти,
и чужд объятья.
В нём чувство брезжит,
что мирозданье
ткань не удержит
от разрастанья.
О, этот сполох
шёлков! по сути
спуск бёдер голых
на парашюте.
Зане не тщится,
чтоб был потушен
он, танцовщица.
Подобно душам,
так рвётся пламя,
сгубив лучину,
в воздушной яме,
топча причину,
виденье Рая,
факт тяготенья,
чтоб — расширяя
свои владенья —
престол небесный
одеть в багрянец.
Так сросся с бездной
испанский танец.
Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызение совести и болезнь. И счастье есть только отсутствие этих двух зол.
Любите детство; поощряйте его игры, его забавы, его милый инстинкт. Кто из вас не сожалел иногда об этом возрасте, когда на губах вечно смех, а на душе всегда мир?